21 марта отмечают Всемирный день поэзии. Сегодня мы познакомим вас с любопытным кишиневским поэтом Иваном Пилкиным.
Иван работал преподавателем литературы в Государственном университете Молдовы, выступал как автор учебников по всемирной литературе для лицеистов. Его дебютный сборник “Человек-аквариум” вышел на русском языке в 2018 году, а в начале 2021-го был издан и на румынском под названием “Omul-acvariu”. Объединенная мотивами воды, новаторски организованная структурно, эта книга исследует пространство культуры и внутреннего поэтического мира.
Мы все вышли из воды, жизнь рождается от столкновения жидкостей, и мы сами всего лишь — запертые под кожу океаны. Это идея, подкрепленная поэтикой “магического реализма”, становится центральной для сборника, который разрастается, ветвится интертекстуальными отссылками к великим книгам, от Гомера до Гарсиа Маркеса, и включается в локальный контекст. Ведь как сказано о музе лирического героя сборника, “ты русская в бухаресте // и румынка в москве” — и это не только об одном конкретном человеке, это характеристика всей многополюсной культуры, в водах которой смешиваются идентичности, так что уже не разберешь, где какая.
Игорь Корнилов поговорил с Иваном Пилкиным о современной литературе, национальном контексте и преодолении провинциальных комплексов. Но в начале — поэзия.
ОТ РАССВЕТА ДО ЗАКАТА
тот город спасали
цветущие груши
и песни лягушек
в преддверии лета
спасал его мальчик
мечтая о чуде
давно уже город
был полуразрушен
и город почти все
оставили люди
лишь мальчик
тонувший в разливах
прелюдий
и в теплых глубинах
минорной токкаты
спасал этот город
не зная об этом
в сиянии тусклом
немого заката
ЧЕЛОВЕК-АКВАРИУМ
пустынные задумчивые берега
всегда другие и всегда одни и те же
и волны озера или реки
беззвучно стелются
колыша клоки пены
и глина и песок
и свет заката
или свет рассвета
и ты там был
и мы с тобой молчали
потом смеялись
и смотрели в воду
и вот ты говоришь
во мне живет большая рыба
и с каждым днем она растет
становится все больше
я – человек-аквариум
я ем чтоб рыбу накормить
пью воду и дышу чтобы она
свободно плавала во мне
хвостом и плавниками
двигая своими
ну а когда ей станет
слишком тесно
и слишком часто станет биться
о стены живота стараясь разглядеть
сияние безмолвного заката
ее придется вынуть из меня
и выпустить вот в эти воды
не озера и не реки а океана
я – человек-аквариум
вместилище для рыб воды
и пузырьков из воздуха
не более того
но в океане
она как и во мне найдет
свой новый дом
и станет океан как я
когда-то рыбе тесен
и снова станет рыба
слишком часто выходить
из глубины стараясь разглядеть
сияние безмолвного заката
и вновь ее придется
вынуть из глубин
и выпустить в другие воды
не озера и не реки
не моря и не океана
и вот я – лишь начало
я – человек-аквариум
вместилище для рыб воды
и пузырьков из воздуха
и волны озера или реки
беззвучно стелются
колыша клоки пены
и глина и песок
и свет заката
— Иван, расскажите, пожалуйста, читателю о вашем сборнике «Человек-аквариум». Как он создавался, каков был основной принцип его организации?
— «Человек-аквариум» (2018) – мой поэтический дебют, и включает он тексты, написанные с 2015 по 2017 годы. Это был важный этап в моей жизни, этап экзистенциального пробуждения. Период, который для себя лично я ассоциирую со словами, открывающими «Божественную комедию» Данте: «Земную жизнь пройдя до половины…». Момент, давший мне ощущение и осознание собственного поэтического голоса. Полагаю, такие моменты были в жизни каждого поэта.
С обретения собственного голоса, думаю, и начинается поэзия как высказывание и диалог с миром, другими поэтами, самим собой. Поэтому и «Человек-аквариум» – это поэтический слепок тех лет моей жизни, которые я определил бы как самораскрытие.
Главная тема книги, на мой взгляд, — переход от состояния закрытости к открытости, выход за пределы себя, способность вступить в диалог с тем, что тебя окружает, и язык этого диалога – поэзия, а залог его – любовь, один из лейтмотивов книги. Любовь и поэзия – понятия для меня взаимозаменяемые, явления одного порядка, заключающие в себе элементы священного. Поэзия и любовь образуют тематическое ядро сборника, в который я включил 33 текста и который выстроил как своего рода «ивангелие» (авторский неологизм, применяемый в сборнике — прим. ред.).
В основе текстов – сны, наблюдения, эмоции, воспоминания из детства и то, что можно условно назвать эпифанией – способностью прозревать окружающее, видеть скрытые стороны реальности и силы, которые ею движут, проникать в суть вещей, которая открывается перед тобой внезапно и самым неожиданным образом. Источник таких эпифаний – все, что меня окружает, повседневная жизнь, городская среда, литературные тексты. Так, способность поэтического видения в какой-то момент приводит к убеждению, что все наполнено поэзией, пусть не очевидной, не кричащей и не навязчивой, но поэзией.
— «Человек-аквариум» был написан сначала на русском, а сейчас вышел и на румынском языке. Что дает вам как поэту этот диалог языков? И в чем, на ваш взгляд, преимущества многоязычия?
— Румынский язык наряду с русским – одна из половин моего поэтического “я”. Здесь для меня нет иерархии, а если учесть неразрывную связь языка с сознанием, то румынский язык образует одно из измерений моего сознания, и в этом нет ничего абстрактного.
Я с детства говорю на двух языках, и выделить какой-то один из них для меня очень сложно. Вообще, мне очень близки слова одного литературного критика, который представил меня однажды как «румынского поэта, пишущего на русском языке». Думаю, он во многом прав. Румынский и русский языки не только сосуществуют в моем сознании, но сливаются друг с другом, дополняют, образуют некую третью сферу.
Дают мне возможность смотреть одновременно в разные направления, внутрь и изнутри, не утрачивая при этом целостности. Преимущества такого органичного пребывания сразу в двух языках я пытаюсь реализовать в области литературного перевода. Кроме того, некоторые свои тексты я, бывает, пишу на русском, некоторые – на румынском. Причем сами эти тексты иногда возникают из самой сути языка, языковой среды, диктуются языком, в буквальном смысле хотят воплотиться в том или ином языке.
— Дайте ваше личное авторское определение поэзии.
— Поэзия – одна из форм ясновидения, озарения, откровения чего-то важного и неподдельного. Особого рода язык, у которого есть своя история, носители, морфология и философия. Для одних поэзия – искусство, продукт творческого высказывания, для других, как, например, для Эзры Паунда, – это наука, для Иосифа Бродского – высшая форма существования языка.
Думаю, поэзия – одна из высших форм сознания, познания и понимания, сопоставимая по силе и универсальности разве что с математикой или музыкой, и еще мне вспоминаются слова немецкого писателя-романтика Фридриха фон Гарденберга, писавшего под псевдонимом Новалис: «Поэзия – явление сугубо индивидуальное, и поэтому ее невозможно ни описать, ни дать ей определение. Тому, кто непосредственно не знает и не чувствует поэзии, невозможно объяснить, что это такое. Поэзия есть поэзия». В дополнение к Новалису я бы даже сказал, что каждый поэтический текст есть одновременно и определение поэзии, всякий раз другое и всякий раз верное.
— У Жана Кокто в его фильме «Орфей» (1950) есть слова: «Поэт – это тот, кто пишет, не будучи писателем». Что вы думаете по этому поводу?
— В этом есть своя правда, хотя я бы все-таки попытался уточнить, что именно Жан Кокто подразумевает под писателем. Из этой фразы логически вытекает, что поэт – не писатель, что поэт и писатель относятся как бы к двум разным человеческим ипостасям.
Думаю, поэт – это тот, кто пишет, когда не может не писать. Для поэзии, в отличие от прозы, допустим, характерно, то, что я бы назвал «коротким дыханием», спринтерским талантом выдать на короткой дистанции столько же энергии и мастерства, сколько их показывают бегуны на марафоне. Пусть сравнение поэта со спринтером, а прозаика с марафонцем звучит несколько натянуто, меня никогда не покидало ощущение, что поэзия рождается именно в момент короткого высвобождения мыслительной энергии, которая долго копилась и, подобно пружине, вталкивает себя в язык.
Проза же, писательство как профессия, зачастую подобна постепенному вытягиванию словесной нити, терпеливому плетению паутины текста, словесного полотна. Хотя, следует признать, все, что я только что сказал о прозе, можно отнести и к поэзии. Тут нет правил.
Помню, как меня однажды поразили слова Михая Еминеску, которые я встретил в одном из его писем: «Я писатель от случая к случаю, и если я счел уместным изложить на бумаге редкие моменты своей весьма суетной и незначительной жизни, то это значит, что я посчитал их этого достойными». Возвращаясь к Жану Кокто, и парафразируя Еминеску, можно сказать, что поэт – это писатель, который пишет от случая к случаю и который посчитал уместным и достойным изложить на бумаге редкие моменты своей суетной жизни.
— Знаю, у вас дома впечатляющая масштабами библиотека в 8 тысяч экземпляров. Как вы ее собирали и как ведете учет?
— За многие годы мы вместе с женой собрали действительно большую домашнюю библиотеку. Это связано и с профессиональной необходимостью. Мы оба филологи, моя жена – поэт и литературный критик. Я изучал германистику и много лет преподавал немецкую и мировую литературу в Молдавском госуниверситете, поэтому всегда пополнял библиотеку как старыми, так и новыми изданиями необходимых мне текстов и литературоведческих материалов.
Сейчас в нашей домашней библиотеке около 8 тысяч книг, и она постоянно пополняется. Хотя бы раз в неделю я захожу в книжные магазины, магазины букинистов или на книжные развалы Кишинева. Многие продавцы меня знают и при случае сообщают мне о новых поступлениях или о каких-нибудь редкостях.
Как библиофил, я придаю большое значение книге как произведению издательского искусства, как объекту не только интеллектуального, но и эстетического характера, а для учета наших книг я использую обычные списки, которые все время исправляю и пополняю.
Литература для меня – как отдельная планета, каждая национальная литература – отдельный континент, а каждый автор – отдельный город, в котором я могу жить подолгу (и этого может быть достаточно) или куда могу не заходить никогда. И это не считая книг по философии, истории, психологии, искусству, которые я тоже читаю с большим удовольствием.
— Сразу вспоминается Борхес с его аллегорией Вселенной как библиотеки. Вы думаете, это действительно точная метафора для описания нашего мира?
— Вавилонская библиотека Борхеса – одна из лучших, на мой взгляд, метафор мироздания, позволяющая лишь отчасти вообразить бесконечное многообразие (и однообразие) всего существующего. Для Борхеса библиотека – некое онтологическое пространство, где возможен одновременно абсолютный хаос и абсолютный порядок.
Мы все время пытаемся точно определить место и время своего рождения и жизни, чтобы не затеряться и не забыться в лабиринте постоянно меняющего свои очертания времени-пространства. Мы пытаемся упорядочить кажущийся и устрашающий нас хаос бытия, втиснуть его в рамки строго организованной системы, разделить явления на группы, классы и категории, словно книги на библиотечной полке.
Кстати, в его рассказе «Книга песка» (1975) бесконечная вселенная библиотеки поглотила в себя книгу, которая тоже является своеобразной бесконечной вселенной. Это напоминает о прекрасной и хорошо известной метафоре Liber Mundi: мир – это книга, равно как и книга – целый мир.
— Cовременные писатели, которые лично для вас важнее остальных.
— Несмотря на то, что, в силу профессиональных задач, я очень много времени и сил посвящаю классикам, освоению мирового литературного канона, я стараюсь, более или менее усердно следить и за современной литературой. В настоящий момент, если говорить о современниках, для меня очень важно творчество южноафриканского/австралийского писателя Джона Максвелла Кутзее.
Тема встречи или столкновения ментальных миров, проблема инаковости, изоляции, экзистенциальных границ, сосуществования людей в постколониальном мире – все это кажется мне очень близким, понятным и абсолютно приложимым к тому времени и месту, в котором мы живем.
Помимо Кутзее, особенно сильное впечатление на меня произвели в последнее время Лоран Бине, Эрик Вюйяр, Луис Сепульведа. Особенно француз Лоран Бине и его «HHhH» (2010) – своеобразный метаисторический роман, в котором прошлое и настоящее, личное и общечеловеческое сливаются в одно общее драматическое целое. Это одна из тех книг, которая потрясает, буквально заставляет страдать и, что важнее, сострадать и эмоционально, и телесно. Его «Седьмая функция языка» (2015) стала для меня одним из личных открытий прошлого года. С нетерпением жду выхода на русский язык его нового романа «Цивилизации».
— Как бы вы оценили состояние современной литературы?
— Современная литература – это такое многомерное пространство, которое вмещает в себя всё и всех. Бросается в глаза многообразие направлений, стилей, идеологических установок, вообще полиморфность литературного процесса.
Одной из главных тенденций, о которой говорят в последние десятилетия и которая становится все более очевидной — слияние так называемой «высокой» (при всей спорности и неоднозначности этого понятия) или интеллектуальной и массовой литератур, стирание границ и взаимопроникновение жанров, их гибридизация. Это явный признак демократизации литературы, а также смены эстетической парадигмы, диктуемой своеобразием нового, цифрового века.
И еще, что важнее, все меньше приходится говорить о вертикали или иерархии литературных ценностей. Важнее стала, на мой взгляд, ценностная и эстетическая горизонталь, где все литературные явления скорее сосуществуют (пусть и в ограниченной жанровой или идеологической нише), чем сталкиваются и пытаются друг друга вытеснить. Такая своего рода литературная глобализация, где каждый выстраивает свой собственный, изменчивый и непостоянный, литературный канон, отбирая из множества доступных предложений то, что ему ближе, понятнее и важнее.
— Часто можно встретить мнение, что у искусства нет прогресса. Есть произведения, например, античного периода, а есть эпохи Возрождения, и их нельзя сравнивать в категориях прогресса, так как каждая из этих структур замкнута, обладает своими вершинами и провалами. Что вы думаете по поводу этой точки зрения?
— Да, прогресс, как и эволюция, – понятия, доставшиеся нам, если не ошибаюсь, из словаря «железного» XIX и «атомного» ХХ веков, периода интенсивного научно-технического развития, закономерности которого иногда переносят и в сферу искусства и литературы.
Думаю, наиболее адекватным тут может быть слово «процесс» или «история» с целым рядом подъемов и спадов, интенсивным расцветом или закатом тех или иных явлений. Очень важны, на мой взгляд, при этом — понятия преемственности и художественного восприятия.
Средневековье или Возрождение – отнюдь не замкнутые структуры. Они представляются нам более или менее очерченными благодаря усилиям сотен и тысяч ученых, пытавшихся и сумевших классифицировать отличительные стилевые черты той иной эпохи или направления.
На самом же деле, «чистых», замкнутых эпох, стилей и направлений, а также индивидуальных творческих практик по большому счету не существует. Средневековье строилось на базе Античности и пропитано ею, а Возрождение, которое ориентировалось на Античность, иногда называют Поздним Средневековьем.
Поэтому литературный или, шире, художественный процесс я бы скорее назвал некоторой суммой переходных смешанных явлений, совокупностью диалектического преодоления накопленного опыта или возврата к нему на новом витке культурного движения.
— В наши дни все чаще говорят об евроцентричности нашего мышления и образования. При этом для нас порой чистыми листами остается история и искусство таких регионов, как Южная Америка, Австралия и Новая Зеландия, ЮАР… Мы почти ничего о них не знаем. Так ли это на ваш взгляд?
— Да, с этим нельзя не согласиться. Традиционная система гуманитарного образования построена так, что в центре литературного канона находится, как правило, классическая европейская литература: обязательно греко-римская Античность, западноевропейское Средневековье, итальянское Возрождение, затем — основные направления французской, английской, немецкой или испанской литератур. Редко и довольно фрагментарно освещаются античные и средневековые шедевры литературы Востока.
Однако, действительно, одним из следствий глобальной тенденции к деканонизации, к преодолению канона, стало то, что в последние десятилетия сомнению и даже критике был подвергнут так называемый евроцентризм, то есть система взглядов, объявляющая западноевропейские культурные ценности единственно верными и универсальными для всего мира. Вместо этого выдвигаются и обосновываются идеи плюрализма и культурного разнообразия, которые стали основой для утверждения толерантности и социальных свобод в условиях глобализации современного мира.
Со второй половины ХХ века преобладание и влияние западных литератур сокращается. Литературный канон и писательские ориентиры меняются после международного успеха латиноамериканских (Х.Л. Борхес, Г. Гарсиа Маркес, Х. Кортасар, М. Варгас Льоса), южноафриканских (Н. Гордимер, Дж. М. Кутзее, Д.Гэлгут), австралийских (П. Уайт, Т. Уинтон, Р. Флэнэган), новозеландских (К. Хьюм, Э.Каттон), японских (Я. Кавабата, Ю.Мисима, К. Оэ, К. Абэ, Х. Мураками), турецких (О.Памук), индийских (С. Рушди, А. Рой), китайских (Г. Синцзянь, М. Янь) авторов.
Интернационализация литературы в условиях многокультурного мира во многом отражается и в темах мирового значения, затрагиваемых в художественных текстах: терроризм, миграция, проблемы экологии, информационные технологии, историческая память, этническая, культурная и гендерная идентичность, локальные конфликты, семейные отношения, проблема общения, смысл существования и т.д.
Освоение этого многообразия литературных практик – личный выбор каждого читателя, хотя я сам считаю это своего рода интеллектуальным долгом, необходимостью для человека, который осознает себя частью многокультурного мира. Кстати, горжусь тем, что как автор учебников и программ по всемирной литературе в Республике Молдова я внес вклад в преодоление не только историко-географических, но и гендерных литературных канонов, включив в список изучаемых авторов не только писателей, но и писательниц различных стран и эпох.
— У Виктора Ерофеева в его хрестоматийной статье «Поминки по советской литературе» (1989) есть слова: «Нам как воздух нужен диалог с различными культурами, в культурном изоляционизме мы вновь потеряем предоставленный нам нынче шанс преодолеть наш вольный или невольный провинциализм и заскорузлость. Конец литературы, обремененной социальной ангажированностью официозного или диссидентского толка, означает возможность ее возрождения». После ее публикации прошло три десятилетия. Появилась ли в Восточной Европе литература, о которой мечтал Ерофеев?
— Программное преодоление официозной ангажированности в восточноевропейской, в частности, румынской литературе началось уже в 80-х, а диссидентская литература как явление, думаю, прекратило свое существование одновременно с крахом социалистического лагеря. Разумеется, с начала 90-х стало появляться множество текстов, разоблачавших крайности и преступления коммунистического режима, но это уже было не диссидентство, а своеобразное восстановление исторической и художественной справедливости, восполнение утраченной памяти, осознание и одновременно преодоление исторических и ментальных травм.
Бремя прошлого довлеет над восточноевропейскими литературами до сих пор: репрессии, голод, депортации, идеологический террор и психологическое подавление личности – все это раны, которые мы залечиваем по сей день, в том числе благодаря литературе.
С другой стороны, например, многие писатели Республики Молдова, пишущие на румынском языке, осваивают и включают в литературное пространство явления социальной и политико-экономической транзиции, ставят острые и сложные вопросы идентичности и культурного диалога. Преодолела ли наша литература, говоря словами Ерофеева, «наш вольный или невольный провинциализм и заскорузлость»? Думаю, это вопрос, для поиска ответа на который можно провести целую научную конференцию.
Для меня очевидно, что такое явление как интеграция румынской литературы Республики Молдова и Румынии – свершившийся факт. Мы говорим, скорее, о литературе румынского языка, а не той или иной страны. То же самое, думаю, относится и к авторам, пишущим на русском. Вообще, принадлежность к той или иной национальной литературе в современном мире – вещь довольно условная. Уверен, с этим можно поспорить и привести в пользу или против множество аргументов, важно другое — писателя определяет, в первую очередь, принадлежность к тому или иному языку.
И еще в одном романе Дж. М. Кутзее есть запавшая мне некогда в память фраза: «История задворков мира никого не интересует». Мне кажется, преодоление комплекса провинциальных «задворков мира» начинается с открытости миру, с диалога, с включения в глобальные процессы творчества и мышления. Поэтому да, Ерофеев абсолютно прав: «Нам как воздух нужен диалог», — остальное — приложится. И признаки такого обновления, смещения внимания к восточноевропейской культуре есть. Сейчас это происходит в кинематографе, а завтра, я в этом уверен, произойдет и в литературе.
— У французского философа Жана Лакана есть знаменитые слова: «Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю». Прав ли был он?
— Есть в этих словах есть парадоксальность и полемичность. В первую очередь, кажется, с декартовским «Cogito ergo sum» («Я мыслю, следовательно, я существую»). Из фразы Декарта вытекает, что, несмотря на то, что мысль и познание могут быть иллюзорными или ложными, главное, в чем нельзя сомневаться — это наличие мыслящей личности, существующей отдельно или помимо окружающего ее материального мира. Отталкиваясь от этой идеи, согласно Декарту, возможно достоверное познание вещей при помощи разума.
У Лакана же, помимо мыслящей и, следовательно, существующей личности, появляется третий элемент – место или пространство, в котором находится или отсутствует личность в зависимости от того, мыслит ли она или нет. (Кстати, эта словесный или метафизический перевертыш напомнил мне сцену «безумного чаепития» из «Алисы в Стране чудес» Л. Кэррола, в которой Алисе приходится выслушивать такие упреки в свой адрес: «Ты еще чего доброго скажешь, будто: «Я вижу то, что ем» и «Я ем то, что вижу», – одно и то же!», «Ты еще скажешь, будто: «Что имею, то люблю» и «Что люблю, то имею», – одно и то же!», «Ты еще скажешь, будто: «Я дышу, пока сплю» и «Я сплю, пока дышу», – одно и то же!»).
Думаю, Лакан стремится этим тезисом преодолеть рационалистический солипсизм, неспособность выйти за пределы самого себя, собственного бытия, стать частью другого и в-другом-месте. И звучит это, на мой взгляд, не столько как данность, сколько как возможность – неизвестная и недоступная для мысли замкнутой на самой себе и ограниченной убеждением собственной самодостаточности.
Беседовал: Игорь Корнилов
Фото: Diez