Книги: Легкие миры «невыносимой» Татьяны Толстой

Сравнительно недавно, в ноябрьском интервью журналу «ШО»,  Татьяна Толстая признавалась, что уже давно не пишет художественной прозы. Но не прошло и полгода как Толстая издала книгу «Легкие миры», центральное место в которой заняла повесть давшая название книге. Книга стала исполнением угрозы Татьяны Толстой по поводу ее постов в Фэйсбук и ЖЖ: «Те, кто думает, будто я написала что-то откровенное, ошибаются: я пишу тексты. Бывает, я там напишу три строчки, когда меня что-то позабавит или разозлит, но сколько-нибудь сознательные тексты выстроены как литературные произведения. Я их потом соберу и, конечно же, опубликую. Чего им болтаться зря? — народ все равно не помнит, было уже или нет». Таким чудесным образом тексты Татьяны Никитичны получили шанс сохраниться для вечности, а читатели, не входящие в число подписчиков Толстой – ознакомиться с плодами ежедневных размышлений «одного из самых узнаваемых современных русских писателей».

Всенародная известность и слава не тяготят Толстую. Разговор со славой у нее короткий. Творчество для нее «это – некий дом, он закрыт, пожалуйста, туда есть вход, но не всякий войдет. Это не общественное, а частное здание. Поэтому я пускаю в него всех, кто мне нужен, но я не пускаю туда толпу». Для Толстой «важен только внутренний мир и приобретает ценность только то, что имеет ценность в твоем внутреннем мире. Мы все время занимаемся страшным отбором. Вот так кит заглатывает воду, планктон себе оставляет, а воду фонтаном выбрасывает вверх, получается очень красиво». В Татьяне Толстой сияет искренность, она видит за внешностью – суть и всегда попадает в нерв времени. В творчестве Толстая отражает не себя, а свои чувства по поводу мира, подчеркивая эту неочевидную разницу.

У читающей публики Татьяна Толстая вызывает весь спектр эмоций – от обожания до ненависти. Выход книги «Легкие миры» замечателен тем, что теперь даже те читатели Толстой, которые на дух ее не переносят, смогут убедиться в своей неправоте. Как это сделал Всеволод Орлов, начавший свой отзыв о рассказе «Легкие миры» со слов: «На писательнице Т. Толстой я для себя лично очень давно поставил крест», – далее следует перечисление четырех причин, которые хотя и интересны, но субъективны. Важно следующее признание:

Уважаемые дамы и господа! Этот рассказ лично для меня совершенно потрясающ. Даже если бы я не знал ничего об авторе и прочел бы это за подписью NN, мне был бы данный автор сильно неприятен. Там, как отблески темно-красного закатного солнца сквозь щелястую деревянную стену, просвечивают отовсюду глубоко чуждые мне взгляды, система ценностей и приоритетов, мировосприятие вообще…

И тем не менее, я обязан признать и с удовольствием признаю: это настоящая высокого класса литература. Это восхитительная работа с русским словом. Это великолепное мастерство формирования образа. Это совершенно волшебное умение сделать историю на ровном месте, из ничего, из кучки случайных и разрозненных наблюдений; историю ни о чем, которая затягивает, как продуманный детектив.

Мне была и останется глубоко неприятной г-жа писательница, но она-таки писательница – и с большой буквы “П”. Не могу не порекомендовать всем любителям русских букв замечательный во всех отношениях рассказ Т. Толстой “Легкие миры”.

Небольшой отрывок из повести «Легкие миры», вошедшей в одноименную книгу, поможет определиться – читать или не читать новый сборник.

(публикация журнала «Сноб». В ряде мест в тексте буква Ха заменена на эФ)

Татьяна Толстая:

ЛЕГКИЕ МИРЫ

Мои рабочие были уверены, что я артистка; мои возражения на этот счет отметались, они знали лучше. Волосы до пояса, красная помада, неструктурированное поведение – как же не артистка? В конце концов какая же была бы разница, но беда в том, что я попадала в какую-то пролетарскую культурную парадигму и от меня ожидали соответствующего статусу поведения, а я никак не могла соответствовать неизвестным мне нормам, и – я видела – это оскорбляло рабочих, все во мне шло поперек их ожиданий. Чего, чего они ждали от меня?..

Другой героиней их фольклора была генеральша; этот персонаж жил в основном в мечтах мужчин. Миф о генеральше сводился к тому, что она, вся в югославских пеньюарах и немецких пенах для ванн, среди ковров и лакированных гардеробов, страстная, ждет его, а он – простой рабочий, сантехник. И она бросается ему на шею, благоухая: я твоя! Возьми меня!

Генерал, понятно, на полевых учениях – за скобками.

Галина, например, Михайловна, малярша, наклеившая мне обои кверх ногами, полагала, что предыдущий ремонт они сделали как раз генеральше, и восторгалась каким-то виденным ею в генеральском сортире аэрозолем.

– Представляешь? Посикала, фуяк! – и освежила.

Я, к сожалению, уже знала все подробности личной жизни Галины Михайловны, все сложные ее отношения с любовником и его бабами, которые ей, конечно, и в подметки не годились.

– Я ему сказала – слушаешь меня? – я ему сказала: пусть я тварь, пусть я проститутка, пусть я фуесоска, но я все-таки женщина! Правильно я сказала?

От меня, как от артистки, требовалось артистическое мнение: о женском достоинстве, о мужском коварстве, о моде.

– Ничё так сшила, да? Из двух платков, – Галина Михайловна осматривала свою юбку, но втайне, конечно, любовалась своими пятидесятилетними ногами – сухонькими, как у Кощея. Юбка была ничё. Но работать Галина Михайловна и ее бригада совершенно не собирались: поставили посреди комнаты козлы, взобрались на них и дулись в карты, непрерывно виртуозно матерясь – тогда я и не знала, что выслушаю словарь Плуцера-Сарно, том первый и том второй, задолго до его напечатания. Пожилого Костика гоняли за бухлом, причем Костик, как паркетчик высшего разряда, пил только коньяк.

– Когда же вы наклеите обои? – блеяла я.

– А нельзя сейчас, нельзя! Штукатурка сохнет! Вишь, какая квартира у тебя сырая, никак не высохнет! Артистка! С тебя двести рублей еще!

– За что еще двести?!

– Аванс!..

В XIII веке до Рождества Христова погибла в наводнениях и пожарах микенская цивилизация. Огонь обжег глиняные таблички с хозяйственными записями, и это сохранило их. Когда же в ХХ веке во время раскопок их нашли и после больших трудов сумели расшифровать и прочесть – что предстало глазам наших современников? «Плотник Тириэй не вышел на работу», – гласила запись.

Да! Невышедший плотник вечен, капризен, непредсказуем. Русский плотник (сантехник, плиточник, штукатур) протягивает руку своему микенскому собрату через тысячелетия: пролетарии всех стран объединяются если не в пространстве, то во времени. И всякий задумавший построить или переделать свой дом знает, что он вступает в особый мир неопределенностей и внезапностей, и никакой уверенности, что оплаченная работа будет закончена или хотя бы начата, быть не может. Есть только вероятность этого события. В моем же случае и вероятности такой не было.

Штукатурка сохла второй месяц, и я понимала, что мои рабочие со мной вообще не считаются. Эту квартиру, внезапно попавшую им в руки, они считали своим притоном и пьянствовали в ней с утра до вечера в три смены; в какой-то момент появилась даже гармонь. Конечно, я пыталась их выгонять, взывала к совести, приводила для солидности мужа, свекра, но и они были совершенно беспомощны перед этим строительным табором. В присутствии посторонних пролетарии бешено имитировали деятельность: яростно катали по стенам валиками с краской, тащили из угла в угол паркет, с натугой волокли ведра с цементом, стучали палкой швабры в потолок. Как только чужаки отворачивались, они немедленно прыжком кидались на козлы, где у них было накрыто – шпроты, колбаса, пиво, водка, кому что, – а цвет мастеровой аристократии уже опять бежал за восьмирублевым коньяком.

– Сохнет! Технология такая! Нет, ускорить нельзя! Уж мы и нагреватели включили!

Платить им я давно перестала, но тут-то и была засада: не уйдем, пока не заплатишь. В общем-то, в таком же режиме уже лет шестьсот работала вся страна.

Наконец, отчаявшись, я позвала старшую сестру Катерину. Великая была женщина. Великая! Я рассказала: так и так, они меня считают артисткой, не держат за человека; дела не делают, деньги тянут, избушка лубяная, муж гнал-гнал, не прогнал, свекор гнал-гнал… Не могла бы ты сделать какое-нибудь кукареку?

– Главную как зовут? – спросила Катерина, несколько подумав.

– Галина Михайловна.

Я привела ее в квартиру. Она распахнула дверь, и особо медленно и тяжело подошла к козлам, и особо плотно встала, расставив ноги, как если бы была обута в командирские сияющие сапоги. Громким низким голосом герольда Катерина возгласила:

– Галина! Иди в манду!

Галина Михайловна взвилась на козлах:

– Это что такое?! Ты кто?!

– Я – черт.

Раздалось молчание, если так можно выразиться, и на секунду бригада на козлах оцепенела. Катерина метнулась в угол, выставила обе руки с пальцами, растопыренными рогулькой, и объявила:

– Напускаю порчу!!! Все – вон отсюда! Раз… два…

И что же! Они спрыгнули в едином порыве и побежали, грохоча по дощатому полу, толкаясь и глухо матерясь, и Галина Михайловна бежала на своих сухих прутиках быстрее всех, визгливо крича: «черт, черт проклятый!», как если бы она встречала черта и раньше и понимала, что у нее перед ним должок. Они выбежали вон и исчезли, и я никогда больше ни одного из них не видела.

– Что это ты сделала? – ошеломленно спросила я. – Как?

– Это народ, с ним иначе никак, – сказала Катерина.