Воскресный рассказ: Сергей Белкин “Армянское кладбище”

КОРРЕКТОР ЖИЗНИ

С. Белкин. Корректор жизни: Рассказы, воспоминания, стихотворения/ – М.,: Издательство «ЭГСИ», 2002. – 208 стр.

Действие в рассказах, составляющих основное содержание сборника, происходит, в основном, в неком Городе, описанном с реалистической, топографической точностью и бытовыми подробностями, в то время как герои, а, вслед за ними, и читатель, оказываются втянутыми в события нереальные, порой мистические… В книгу включены также воспоминания и размышления автора о жизни научно-технической интеллигенции Кишинева конца 70-х годов и стихотворения разных лет.

АРМЯНСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Рассказ

Для начала послушайте: Боюканы, Скиносы, Скулянка, Вистерничены, Рышкановка, Отоваска, Валя Дическу, Валя Кручий, Малая Малина, Мелестиу … Это ли не песня?

Кому надо, знают, что все эти слова – названия районов нашего Города, а остальные пусть просто подивятся богатству человеческой фантазии и красоте нашей речи.

А теперь – Армянское кладбище.

В сердце старожила эти слова отзовутся вовсе не так, как у приезжего, или того, кто никогда у нас не был.
Думаю, что в любом другом месте слова эти означали бы место захоронения армян. Но не таков мой чудный и странный Город. На Армянском кладбище, в принципе, конечно, хоронили и армян, но вовсе не они составляли большинство, или были первыми, кто тут похоронен. Это просто центральное городское кладбище. До революции – православное, в годы советской власти – общее.
Кроме него в городе было и есть еще несколько небольших православных кладбищ, большое еврейское кладбище на Скулянке, небольшое польское кладбище.
Так почему же, все-таки, оно называется армянским? Да просто по имени улицы Армянской, берущей свое начало от главного входа на кладбище. А вот название улицы уже связано-таки с армянами: именно здесь некогда располагалось армянское подворье.

Раньше жители Армянской имели возможность, не выходя из дома, наблюдать по нескольку похоронных процессий ежедневно. А нам, жившим на соседней Болгарской, приходилось бежать на звуки оркестра, чтоб посмотреть на медленно движущуюся процессию: впереди несли венки, потом шел оркестр, потом грузовик с открытым кузовом, украшенный коврами и цветами, сразу за грузовиком, шли ближайшие родственники, друзья, потом все остальные. В кузове на коврах возлежал гроб с покойником, окруженный цветами и венками, иногда рядом с ним в скорбных позах сидели рыдающие родственники. Процессия медленно вползала в величественную арку центрального входа, после чего восстанавливалось движение трамваев, – да-да, раньше по Армянской ходили трамваи! – машин и лошадей, – и еще раз «да-да!»: было-таки полно лошадей, впряженных в телеги, чьи колеса громыхали по булыжной мостовой.
Потом зеваки расходятся, и только некоторые жители остаются сидеть на стульях и скамейках возле ворот и дверей. Не столько в ожидании следующей процессии, сколько потому, что они всегда тут сидят.

Мы за процессией не пойдем. Скажем мысленно «мир твоему праху, фие воая Та», и пусть они углубляются, а, немного погодя, и мы заглянем в этот чудный уголок, но пойдем своим маршрутом.

Справа от входа за отдельным решетчатым забором мы увидим небольшое, но красивое воинское кладбище: ровные ряды одинаковых православных крестов, установленных над могилами русских солдат и офицеров, убитых в первую мировую войну. Могилы сооружены во времена, когда наш город входил в состав Румынии, поэтому все надписи сделаны на румынском языке и выглядят, поэтому, несколько необычно: Ivan Erşov, locotеnent; Piotr Sergeev, colonel, и так далее. У входа на мраморных досках подробное описание, начинающееся словами: «Aici odihneşte ofiţerii eroi…»
На другой стороне аллеи, в тени высоких деревьев, окруженные красивыми решетками, мирно покоятся обелиски, кресты, плиты… Недалеко от входа несколько величественных семейных часовен с витражными окнами из цветного стекла, затем аллея поворачивает к Всесвятской церкви. На углу за высокой литой чугунной решеткой покоится многочисленная семья купца Петрашевского. Могила отмечена высокой стелой из черного полированного гранита с портретом самого Петрашевского в розетке из стальных листьев. По соседству вы заметите беломраморное надгробие писателя Шевелова с надписью «Те, кого мы любим, живут…» – так называлась одна из его книг. Потом вы наверняка не пройдете мимо скромной могилки с красивым узорчатым стальным крестом и табличкой с портретом гимназиста лет четырнадцати и надписью на румынском “Leonid Nеaga”, потом будет могила с памятником первому президенту Академии наук Гросулу. До и после нее еще несколько заметных могильных плит и памятников, но ваше внимание уже будет приковано к необычно красивому, с высокими колоннами, надгробью Крупенской, спроектированному самим А.И. Бернардацци.. Старинная семья Крупенских оставила добрый след в истории города. Перед революцией Александр Николаевич Крупенский был предводителем губернского дворянства, его старший брат – послом России в Норвегии. На кладбище есть еще один большой семейный склеп древнего боярского рода Крупенских.
Двигаясь дальше, нельзя не заметить мраморную фигуру, послужившую образцом скульптору Комову для известного памятника Пушкину. На противоположной стороне площади перед церковью обращает внимание удивительное по качеству полировки надгробие купчихи Устиновой, рядом изящная колонна над могилой княгини Дадиани…
Обходя церковь, вы минуете чью-то великолепную усыпальницу, напоминающую парижский Сакре-кёр, превращенную в склад инвентаря, затем глубокий водоразборный фонтан, далее, семейный склеп Гулак-Артемовских, тоже используемый служителями храма как хозяйственная постройка. Напротив входа в церковь большое деревянное распятие. Распятие накрыто жестяной, раскрашенной изнутри, крышей. Там же прибиты маленькие клещи и лестница – символы пыток, страданий и Вознесения.
От церкви лучами отходит несколько аллей. Мне более других памятна та, что идет от склепа Гулак-Артемовских: «Дуракова-Гельт», «Ливиу Делеану», «Власов»… Так можно дойти до перекрестка, где похоронен скульптор Плэмэдялэ, автор памятника Штефану чел Маре. Свое надгробие с бронзовым барельефом-автопортретом скульптор сделал себе заранее. Если от могилы скульптора повернуть направо, можно дойти до могилы поэта Матеевича, чей бюст также был сделан Александром Плэмэдялэ.
Если же от могилы скульптора повернуть налево, окажешься рядом с могилой известного врача Тома Чорбэ, а если от Томы Чорбэ повернуть налево и опять пойти в сторону церкви мимо замечательного бюста корнета Фон Гольбаха, окажешься рядом с самым впечатляющим надгробьем кладбища: внутри высокой узорчатой беседки сидит, склонив голову на левую руку, величественная мраморная старуха. Это скульптурный портрет одной из Крупенских, выполненный в натуральную величину с удивительным мастерством. Старуха сидит, как живая. С фотографической точностью проработаны черты лица, морщинки, кружевной воротник, складки платья… Скульптуры такого качества вообще встречаются весьма редко, а уж в качестве надгробий и подавно.
Не хочу умалять значимость многих других покойников, но, наверное, самым известным среди них был экс-чемпион мира по борьбе, великий русский богатырь Иван Заикин. Да-да, тот самый дореволюционный кумир всей России, знакомец и герой очерков Куприна! После революции он оказался в нашем городе и помер уже после войны, в советское время.
На кладбище еще много старинных и красивых надгробий, много достойных доброй памяти жителей нашего города, и, если бы я взялся составлять путеводитель по кладбищу, я был бы не вправе их не упомянуть, но сегодня у меня другая задача.

Кладбище было одним из мест наших детских и подростковых игр, юношеских и взрослых встреч и посиделок. «А на кладбище все спокойненько, от общественности вдалеке, все культурненько, все пристойненько, и закусочка на бугорке» – правдиво написал Высоцкий.

Моим проводником в этот жутковатый поначалу мир был Колян. Мы жили в одном доме, и приятельствовали, хоть он и был на два года старше. У Коли рано умерла мама. Потом отец женился на другой, и, хоть в семье не было конфликтов, Колян тяжело переживал и потерю матери и женитьбу отца.
Колину маму похоронили здесь, на Армянском кладбище. В первое время после похорон Колян ходил на могилу ежедневно, а с ним и я. Постепенно кладбище становилось знакомым, страхи и скованность пропадали.
Мы бродили среди заросших могил, пробирались между плотно расположенных оград и с интересом читали надписи. Большая часть могил и надгробий появилась здесь еще до революции, поэтому встречалось много «старорежимных»: «Действительный статский советник Феофилакт Курогло», «Купец первой гильдии Никандр Пурчел», «Вдова маiора Горбунова Елизавета Васильевна», «Константин Урсу, инженер». Пытались разбирать полустершиеся надписи, выдолбленные на известковых стелах – наиболее древних надгробиях кладбища. Разнообразие надгробий поражало: высеченные из гранита кресты, обработанные «под дерево» – с сучками и ветками, обелиски из мрамора, габро, лабродорита, металлические ограды, навесы, чугунные и каменные плиты, гигантские мраморные кресты с чугунными терновыми венцами – чего тут только не было! Надписи, кроме русского, были на румынском, молдавском, греческом, немецком, языках. Часто у основания красивого надгробья была прямо по камню нанесена полированная надпись: «Мастерская Цулекъ. Кишиневъ». Многие могилы украшались памятниками в виде мраморных ангелов, часто сохранялись венки из оцинкованной жести, искусно имитировавшие листья и цветы.
Наибольший интерес у нас, конечно, вызывали склепы. Раньше их было много. Выглядели они по-разному. Например, внутри семейного участка, окруженного металлической оградой, среди крестов и других надгробий, могла быть расположена почти горизонтальная металлическая двустворчатая дверь, слегка приподнятая над землей. Если ее открыть, внутрь вас поведут ступеньки лестницы, и вы окажетесь в более или менее просторном помещении, одна стена которого состоит из глубоких ниш. В такую нишу вдвигают гроб с покойником, а вход в нее закрывают мраморной плитой с надписью типа: «Здесь покоится прах рабы Божией девицы Аграфены Поповой, скончавшейся 17 лет от роду 11 марта 1903 года».
Разграбление могил было начато и, в основном, завершено задолго до нашего появления на свет, однако, кое-чему и мы были свидетелями. Охотники до золотых зубов и украшений еще не перевелись, и нам приходилось видеть выброшенные из склепов разворошенные гробы, истлевших или мумифицировавшихся покойников и покойниц, поражаться удивительной сохранности волос и одежды…
Забираться в пустой склеп было страшно, но заманчиво. Было жутко и сладостно преодолевать первобытный страх перед таинственным миром мертвых, на память приходили страшные истории, услышанные от взрослых, но материалистическое воспитание усмиряло подсознание. Мы, в общем-то, знали, что загробного мира нет, что покойники из могил не выходят, что вурдалаков, вампиров, оборотней и прочей нечисти не существует. Но когда с миром мертвых соприкасаешься вплотную, когда страх побеждает знание, когда первобытное чувство рождает образы и ощущения, тогда пионерская уверенность в материалистическом устройстве мира несколько колеблется. Кроме того, есть реальная темнота, сырость, инфекция, могильные черви и насекомые, крышку может кто-нибудь захлопнуть, склеп может, в конце концов, начать осыпаться. Да и милиция страшила больше чертей: за осквернение могилы просто сажали в тюрьму!
Потом все склепы засыпали и забетонировали.

Сейчас кладбище обезлюдело, на нем давно почти никого не хоронят, родственники умерших сами повымирали, а вот раньше на кладбище бывали по-настоящему многолюдные, праздничные дни: вся пасхальная неделя и, особенно, родительская суббота.
К ней начинали готовиться заранее: убирали, сажали цветы, красили оградки. В родительскую субботу на кладбище отправлялись с утра и на весь день. Приносили с собой пасхальные куличи, крашеные яйца, вино. Располагались на могилах родных большими компаниями, с детьми и знакомыми, поминали, выпивали, закусывали и, главное, угощали всех прохожих.
Весь пьяницы города собирались в этот день на кладбищах. Да и не только пьяницы, мы тоже хаживали. Еще бы: не только не осудят, а нальют и дадут закусить со словами: «Помянит, деточка, моего сыночка. Он почти такой как ты был». Тут надо вести себя степенно, принять маленький граненый стаканчик с вином в правую руку, кусок пасхального кулича в левую, произнести: «Пусть земля ему будет пухом» и, не торопясь, выпить. Потом поблагодарить и передвинуться еще на шаг, к соседней могилке, где тебя уже ждут другие, но тоже со стаканчиком, пасхой и яйцами…

К вечеру посетители расходились, а после восьми часов ворота закрывались и сторож бадя Гриша обходил аллеи поторапливая засидевшихся, выдворяя уснувших…
Потом он садился рядом со своей сторожкой у входа и, покуривая, ожидал наступления темноты. Жил он здесь же, в сторожке, куда холодными вечерами и нам вход не был заказан.

Приходить разрешалось и с пустыми руками, но приличнее, все-таки с бутылкой вина. Тогда бадя Гриша добрел и рассказывал страшные истории про покойников, или вспоминал молодость.
Он, похоже, знал обстоятельства смерти каждого здесь погребенного, коих за две сотни лет накопилось очень много. С нескрываемым восхищением вспоминал времена дореволюционные, когда здесь хоронили городскую знать, купцов, священников. «Какие катафалки, какие процессии, какой красоты песнопения, какие переливы колоколов, какие милостыни, какая кутья, какое вино, какие девушки…»
В отличие от нас бадя Гриша верил в Бога. Загробная жизнь была для него явлением очевидным и не удивительным. Всякую смерть он увязывал с грехами и проступками. Если бадя Гриша хотел нас ограничить в шалостях, он прибегал к простому, но действенному педагогическому приему – запугиванию. Показав на старую, заросшую могилу, надгробье которой давно сокрылось кустом сирени, он начинал рассказывать:

– А вот вы не знаете, как этот мальчик погиб? Тоже был из хорошей семьи. Папа был акцызный, жили богато, собственный дом имели на Киевской. Старшая сестренка училась в гимназии Дадиани, а маленький Толечка еще только готовился… Мать была собой очень видная, говорили, что он ее из Италии привез. Каждое утро она с маленьким Толенькой гуляла в казенном саду. Любила она его пуще жизни, но за грехи Господь отнял у нее единственного сына, – бадя Гриша в этом месте мог даже всхлипнуть.

Мы молча ждали продолжения, прижавшись к ржавой решетке ограды.

– Это у них, у католиков запросто, – мужу изменять! – маленькие, утонувшие во многих слоях кожных складок и морщин глазки старика начинали сверкать, а голос наполнялся праведным гневом, – пошел, купил у ихнего попа отпущение грехов, – и все! Опять ноги раздвигай! Весь город знал, что она крутит с сыном Шиманского. А тот бездельник только отцовские миллионы проматывал. Все они такие… Фýте, фýте, чинч минуте… Да-а-а…

Самый нетерпеливый из нас мог нарушить стройный ход воспоминаний и подтолкнуть мысль старика на правильную, как нам казалось, дорожку:

– А мальчик-то, как погиб, бадя Гриша?
– А ты не перебивай! – дед всегда обижался, если его перебивали, – Сейчас узнаешь. Поехали они однажды с Толиком и бонной в своем экипаже на прогулку в Долину Роз. Это, она, стерва, так мужу сказала, что ребенку нужно подышать свежим воздухом, а у самой там свиданка с Шиманским… Ну, поехали. А там тогда не как сейчас. Тогда там плантации чайной розы были. Куда ни посмотри – одни розы. А запах какой стоял… Вот они подъехали к первому пруду, вышли, расположились на лужайке, лошадей распрягли… Мальчик с бонной играет в серсо, извозчик спит, а мамаша-блудница по дорожке туда-сюда, туда-сюда… Хахаля своего ждет. И тот недолго ожидался: рессорная коляска на дутиках подкатила, и сидит он, набриолиненый. Ну, она на подножку, и – в сторону дачи Красовского. Вот так! Укатили прелюбодеи, а Толечка с бонной остался. Играл себе, играл, потом бонна задремала, а мальчик пошел к этому холму из опилок…Ну, в котором летом хранят глыбы льда. Ломовики-то еще утром лед развезли, поэтому там никого и не было. Толечка полез на холм: ему-то любопытно залезть на самый верх, а опилки стали осыпаться, потом и глыба соскользнула. Так его и задавило насмерть! Как был в матросском костюмчике, так красивенький такой в гробике и лежал.
– А что же бонна?
– А что бонна? Проспала она. Ее под суд потом отдали. А надо бы не ее, а гулящую мать! Она, правда, потом, говорят, в монастырь ушла, грехи замаливать. А на похоронах, помню, так убивалась, не приведи Господь! В могилу кидалась…
– Как это?
– Ну, когда гробик опускать стали, она как сиганет вниз. «Заройте меня вместе с ним!» кричит.
– И что?
– Что, что?
– Ну, как ее оттуда вынули?
– Да так и вынули… Не зарывать же при всем народе. А хорошо бы…

У огромного мраморного куба, на котором, облокотясь на мраморный крест скорбел белокрылый ангел, бадя Гриша останавливался и всякий раз вслух читал краткую надпись «Жена мужу».

– Вот ничего не скажу: любила она его – дай-то Бог. Поставила памятник, и через полгода сама померла. Тут же и похоронена. А вот на мою-то могилку прийти будет некому. Зароют, и все…

Детские души искренне отзывались на такой поворот темы, и мы дружно начинали его убеждать:

– Мы придем, дядя Гриша! Обязательно придем. И цветы приносить будем…
– Точно? Не обманете?
– Да нет!
– Ну, ладно, – улыбался старик, – тогда я еще поживу. Можно?

На одной из аллей слева и справа, напротив друг друга обращали на себя две одинаковых оградки и два одинаковых памятника. В одной был похоронен некто Василий Бантыш, в другой – Петр Степаненко. Обоим было по 17 лет, и даты смерти их совпадали. Про них дед Гриша без ругани говорить не мог:

– Это ж эти… Нигилисты, мать их… Лучше бы их тут и не хоронили. С ними надо бы как с самоубийцами – там, за стрельбищем зарыть и все.
– А что они сделали?
– Они, ребята, в жизни разочаровались, прости Господи! Оба из купеческих семей, но книжек начитались – и все! Дури одной только и набрались. Оставили записку: «Жизнь бессмысленна! Ваш мир мы презираем!» – и пиф-паф друг в друга. Поэтому церковь и разрешила их тут похоронить. Вроде как не самоубийцы, а убийцы. А я бы их туда – за стрельбище. Но матери несчастные, правда сказать, до сих пор ходят, оградки покрашены, цветы свежие.

Казалось, не было ни одной могилы, о которой деда Гриша не мог рассказать чего-нибудь необычного:

– А вот эту дамочку, между прочим, муж-офицер застрелил.
– А за что?
– А за то, что она с кобелем путалась. Приходит он домой, а она с овчаркой делом занимается. Он прямо в дверях пистолет достал и –ба-бах! Обоих убил. И ее и собаку.
– А как это она с кобелем путалась?
– Хе-хе… Мал еще такие вопросы задавать! Вот сюда лучше посмотри. Тоже дело было интересное. Гляди-ка. Это все несчастные вдовы, а это ихний муж-убийца. Костаке его звали.

За высокой вычурной оградой на большой площадке расположилось несколько разных надгробий. Ограда уже проржавела, земля заросла травой и мелкими кустами. Было ясно, что за могилами никто давно не ухаживает.

– Он, значит, под той плитой чугунной лежит, а эти все – его жены. Первой была вон та, под черным обелиском. А рядом с ней – могила ее первого мужа, купца и заводчика. От него весь этот участок начался. Когда она овдовела, злодей и посватался. Сам он был какой-то чиновник в городской управе. Человечек неказистый и бедный, но с дальним прицелом в голове. Она его, стало быть, приняла, и поселился он в богатом доме, доставшемся вдове от покойного мужа – вон того, который в углу. Дом этот вы должны знать: на Садовой, где теперь общество дружбы с иностранцами. Не прошло и года, как она померла. Ничем не болела, а умерла от внезапного разрыва сердца. Ну, молодой вдовец вскоре женился на другой. Тоже вдове – из Бельц. Ее муж – сахарозаводчик – погиб в Констанце: упал с лошади и убился насмерть. Вдова сахарозаводчика переехала к Костаке на Садовую, но тоже через год без малого окочурилась. Вот это она похоронена – под ангелом. Так что, на семейном участке своей первой жены Костаке устроил целую братскую могилу из своих других жен. После сахарозаводчика была вот эта, где Евангелие раскрытое. Она тоже была богатой вдовой и тоже умерла от сердца, оставив своему мужу еще одно наследство. Потом он снова женился, но тут Господь сжалился над будущими жертвами. Эту-то Костаке, правда, успел укокошить, но и его черед настал.
– Так он их что, убивал?
– Еще как! Парень он был хитрый, вдовушек выбирал без детей и родственников, чтоб наследство всегда ему доставалось. А вот на последнем разе просчитался. Потому что у нея брат объявился. То он считался без вести пропавшим, а тут вернулся из Америки. Сам тоже богатый. Там в Америке и разбогател. Так вот, когда сестра таким же Макаром, как и предыдущие, от сердечного разрыва сковырнулась, брат возьми и появись из Америки. Наш Костаке загрустил, но делать нечего, наследством пришлось делиться. А этот из Америки, видать, в смерть сестры от сердца не поверил. А когда узнал, что она уже четвертая за последние пять лет, решил дознаться правды. И дознался-таки! Слуг расспрашивал, соседей, следователя нанимал… А пойдемте-ка, ребятки, в сторожку, что-то холодно уже.
– А что же его раньше в тюрьму не посадили?
– Кого?
– Ну, этого, Костаке?
– Ах, этого-то. Дак он же хитрый был. Он их так убивал, что никаких следов.
– Ядами отравливал?
– Хм… Да нет, не ядами… Про яды я вам потом расскажу. Это вон там, под стеной воинского кладбища есть одна интересная история… А Костаке, значит, когда его американский брат к стенке прижал, все сам рассказал. С первой женой у него вышло все вроде как случайно. В ее богатом доме на Садовой была собственная ванна. Такое тогда еще мало у кого было. Ну вот, однажды, когда она легла в ванну, он, как молодой муж, зашел к ней. Стали они играть друг с другом, тут он ее как бы в шутку, за ноги потянул, да так, что она прямо с головой под воду ускользнула. Ну, ускользнула и ускользнула, а он глядит, – она не выныривает. Испугался, вытащил ее, а она уже мертвая. Что делать? Ведь в тюрьму упрячут, и – прощай Садовая в день цветения липы! Он ее, значит, переодел, в кровать уложил и вызвал врача: мол, не знаю, что и случилось, любимая жена с утра не встает и кофе не просит. Врач пришел, осмотрел ее и говорит, дескать, так бывает, что человек во сне от сердечного разрыва умирает. Справки написал, денежки получил, – и вперед ногами, дорогая супружница, прямо к покойному мужу. Второй раз он уже женился с прицелом. Подбирал вдовушку с умом. Пожил с годик, и, – пожалуйте купаться! За ножки ее – дерг! Она спиной по ванне, головой под воду – и все. Затихла. Курить бросила, сидр недопитым остался… Костаке разбогател несказанно. Ванна у него стала заместо пистолета. Если б не этот из Америки, продолжал бы он вдовушек купать еще долго.
– А что же, когда его брат разоблачил, его в тюрьму не посадили?
– А он его сам прибил. До правды дознался и говорит: «Поехали теперь со мной». Взял коляску, сам сел вместо кучера и повез его в сторону Старой почты. Там по дороге агромаднейший карьер имеется. Подошли они к самому краю. «Прыгай вниз» говорит американец. Костаке сначала не хотел, уговаривал, деньги предлагал, но парень, видать в Америке не порошки в аптеке смешивал. Он ему к-а-а-к даст – и все. Подошвы так и не нашли. Брат, значит, уехал в Америку, Костаке, как погибшего случайно похоронили с женами, а в их доме на Садовой долго никто не хотел селиться: шутка ли – пять трупов за пять лет! Вот теперь общество любви и дружбы с иностранцами завели.
– Дед, а ты-то откуда про это знаешь? Ведь ни суда, ни следствия, никаких свидетелей нет?
– А работа у меня такая. Я тут про всех все знаю. Заходите-ка ребята, погреемся.

Мы забились в тесную сторожку. Дед Гриша включил электрический чайник.

– Сейчас вот чайку попьем. А ну-ка, Колян, давай, сбегай. Вот тебе пустая бутылка, а вот денежки… Ой. Погоди-ка. Тут только пятьдесят пять копеек. Это сколько же не хватает?
– Если на «Вин де масэ», то надо еще пятнадцать копеек. Тогда с бутылкой будет ровно восемьдесят семь.
– А ну, у кого пятнадцать копеек есть?

В складчину мы насобирали только одиннадцать.

– Ничего, хватит. Скажи Захару, что я потом отдам. Скажи, что для меня.

Колян побежал, а бадя Гриша выложил на стол бумажный кулек с подсохшими пряниками и тарелку с брынзой.

– Ты старую заварку слей сюда в стакан, а в чайник добавим немножко свеженькой. Гулять, так гулять!

Я выполнил все указания и под внимательным взглядом деда подсыпал немного чая из пакетика в заварной чайник, заполненный до половины старыми, разбухшими листьями, которые заваривали, наверное, раз десять.

– Дядя Гриша, а все-таки, откуда вы все знаете? Про этого Костаке? Как он их убивал, и все такое?
– Эх, пионер-пионер…. «Хочу все знать…»

Тут закипел чайник и дед, обмотав тряпкой руку, ухватился за проволочную ручку и стал заливать заварку.

– Ладно, скажу. Этот брат американский перед отъездом зашел на кладбище. А было уже поздно, я его и пускать поначалу не хотел. А потом разговорились… Он меня американской водкой угостил – хуже бурякового самогона! Посидели мы, значит, он мне все и рассказал. Вот так, пионер! «Будь готов!» – Всегда готов!» «За мир во всем мире и существование систем!» Понял?

Вернулся Колян. Привычным движением дядя Гриша прижал сургучное горлышко бутылки к полу, повертел, чтоб сургуч отвалился, обтер горлышко рукой и поставил «фугас» на стол.

– Дядя Гриша, можно я открою?
– Ну, давай, открывай… Кружок «Умелые руки»…

Я старательно ввинтил штопор, затем поставил бутылку на пол, зажал ее ногами и медленно потянул пробку. Я уже знал, что тянуть надо медленно, что ввинчивать надо под углом, поэтому в успехе был почти уверен. Пробка беззвучна вышла, дядя Гриша сказал: «Молодец. Теперь наливай». Я наполнил маленькие грязноватые граненые стаканчики. Засохшее на дне вчерашнее вино выглядело как фиолетовые чернила, но я знал, что оно быстро и благополучно растворится в вине новом.

– Ну, фиць сэнэтошь, – сказал дядя Гриша и мы чокнулись.

Выпив, все закусили брынзой, отламывая по кусочку от большого куска, лежавшего в тарелке. Потом дядя Гриша сказал:

– Вы тут пока посидите, а я схожу, кой-где лампадки проверю. А то темнеет уже.

Когда он вернулся, было совсем темно.

– Бадя Гриша, а тебе не страшно в темноте по кладбищу ходить? – спросил я.
– Так вы же тут, рядом. Чего мне с такими богатырями бояться?
– Нет, серьезно? Все-таки страшно, а?
– Да как сказать… Живых надо бояться, а не мертвых. Были, конечно, времена, когда тут ночью такое творилось… По склепам бандиты прятались. Вот тогда и правда страшно было. А теперь чего бояться?
– Ну а мертвые из могил разве не выходят? Или пусть не мертвые, а черти там, бесы всякие… – подключился Колян.
– К кому Господь попустит, к тому диавол и домой придет. Он всегда рядом. Ты только войди в искушение, в злобу, да хоть бы и в простую обиду. Он тут как тут, и ты его не узнаешь. Не заметишь, как под тебя местечко на адовых кострах готовят, Господи прости. А насчет того, чтоб мертвые из могил вставали… Я вот тут, почитай, всю жизнь, а мне годков много, и ни разу не видел, чтоб мертвые из могил вставали.
– Так что, можно значит и ночью по кладбищу пройти?
– Можно-то можно, да только зачем это тебе, Никушор?
– Для воспитания мужества, – ответил Колян.
– Да не пройдешь ты, кончай базарить, – вступил я.
– А вот и пройду! Спорим?
– Да че с тобой спорить?
– А ну, пацаны! Кончили шуметь! Тут один уже спорил – на том конце его могила. Завтра покажу, а сегодня поздно уже, вам по домам пора.
– Дядя Гриша, расскажи. Еще совсем не поздно.
– Про что рассказать?
– Ну про того, у которого на том конце могила, который спорил…
– Тихо тогда.. Ладно… Расскажу …

Дядя Гриша долил вина в наполовину пустой стакан, выпил, закусил серым хлебом с кусочком брынзы, вытряхнул из мятой пачки «Нистру» сплющившуюся сигарету, размял ее, закурил, и, только после двух затяжек, начал:

– Лет десять, а может и побольше уже, появился здесь такой парень вертлявый… Федор его звали. Он воевал, на фронте потерял одну руку, но работал у нас в мастерских, плотником. Сам он с Украины, но вот после войны здесь оставался. Погулять и выпить не дурак, и очень уж любил хвастаться. Про войну как начнет трепаться, – и не подходи! Разве что Гитлера в плен брать не пришлось, а все остальное – он! Полный герой и нет ему равных. А уж как выпьет – беда: «Я семьдесят семь раз ходил в штыковую атаку, я Одессу освобождал, я вражеский самолет из берданки подбил…» А ведь не он один воевал. Там, в погребке у Самсона на Болгарской, где мужики каждый вечер собирались, – много было и раненых, и героев… С обеих сторон причем. Только те, кто в румынской армии, то есть за Гитлера воевали, те, конечно, помалкивали. Ну, вот, сидим так компанией, выпиваем, фронтовики про войну вспоминают, Федор, как обычно, впереди всех похваляется. Начал трепать про то, как он ночью в одиночку ходил за линию фронта языков брать. Тут кто-то из мужиков и говорит: «На фронте, – грит, – все мы храбрые. А ты сейчас вот можешь, например, через кладбище пройти?» Федор ржать начал, – я тя умоляю! «Ну, – грит, – нашел мне задание! Да я не то что на кладбище… Да я этих кладбищ видел-перевидел! Да хоть сейчас!» Ну у мужиков по пьянке дури в башке много – начали кричать, заводить друг друга. А один такой был Степан, – самый клятый, – поспорил-таки с Федором. Решили, значит, так. Пусть он прямо сейчас, – а время было позднее, около двенадцати, – пройдет через все кладбище и обратно. А кладбище тогда было раза в два больше: там, где кинотеатр построили, и где больница – все это было кладбище. Федору, стало быть, надо пройти до самого конца и вернуться обратно. Если он пройдет, Степан будет платить за него целую неделю, сколько бы тот не выпил. Вот так! Ну, ладонь в ладонь вложили, Самсон разбил. А чтоб было без обмана, Самсон же и дал Федору свою финку с цветной наборной рукоятью: как дойдет до могилы немецких летчиков, воткнет в холм финку. Потом пусть возвращается. Если мы утром финку там найдем, значит дошел Федор до конца.

Дядя Гриша аккуратно загасил крошечный окурок, чудом удерживаемый пальцами, положил в стеклянную банку, где лежало уже множество его собратьев, чья участь – быть употребленными в самокрутках, налил себе еще немного вина, отхлебнул и продолжил.

– Ну, на дорогу опять выпили. Федор, конечно, продолжал насмехаться. Мы, правду сказать, уже подумали, что Степан промахнулся: задание и вправду пустяковое. Хотя времена были лихие. Можно было на кладбище на таких бандюков нарваться, что костей не соберешь. Но уж, раз сговорились, отступать некуда. Даже Степан стал сам себя подбадривать – все равно, мол, деньги вместе пропьем. Что так, что эдак, а своим мужикам поставить дело благородное. Короче, пошли мы все вместе до ворот, на ступеньках магазина попрощались и сели его ждать. Выпивка у нас еще и с собой была, так что он даже говорил: «Вы мне там глоточек на разогрев оставьте!» А дело было в ноябре, холодать уже стало. Короче, пошел он в своей фронтовой шинели с пустым рукавом, а мы остались тут вот, на крыльце. Погода была мокрая – мелкий дождь, даже, кажется, со снегом. Мы костерок разожгли, решили дождаться уж его. Ну, сколько, думаем, ему идти – ну два часа! Никак не больше. Даже если с пути сбиться. А там ведь темно, лампад и тех было мало. Да дождь и слякоть. Короче, мы сидим, а он там идет. Прислушиваемся – тихо. Ветер воет, деревья шумят… А так – ни криков, ни выстрелов. Как он там шагал, кто теперь знает? Наверное, было и ему жутковато. То тени шевелятся от лампадок, то лист мокрый в лицо попадет. Да и в склеп открытый можно угодить. Так вот мы сидим и прикидываем: вот уж дошел, наверное, вот уж пол пути обратно прошел, вот сейчас появится… А его все нет и нет. Дождь кончился, тишина настала. Мы к воротам подошли, высматриваем, – нет никого, мы покрикивать стали, – не откликается. Ждали, ждали, да и пошли за ним. Шли, окликали, в склепы спичками светили… Так до немецких летчиков и дошли. Вот тут-то мы нашего Федюху и увидали: лежит лицом в землю. Вот так-то, ребята! А ведь он, и правда, героем на войне был, а тут вот так.

Допив вино, бадя Гриша достал новую сигарету, закурил, закашлялся, потом, покряхтывая «о-хо-хо», поднялся с лавки:

– Ну, что, пора по домам, пацаны… Да и мне давно пора в снах сторожить, наверняка кого-то уже проворонил…
– Бадя Гриша…
– А?
– Так чего же с ним случилось-то?
– С кем?
– Ну с этим, Федором?
– А ты что же, так и не понял?
– Не-а.
– И ты? – спросил он меня.
– Не-е, я тоже не понял.
– Да-а-а, пионеры… Не поняли, значит… Придется растолковать. А то вы коммунизм не построите. Значит так. Как дело было никто не видел, а только по нашему мнению дело было так. Дошел наш Федюха до условной могилы, достал финку и, как договорились, воткнул ее в могильный холм. Повернулся назад, а за шинель его кто-то держит! Вот тут видать, весь страх его и захватил! Пока шел – боялся, страх внутри копился, а тут – все! Видать ему и привиделось, как его из могилы костлявая за полу шинели ухватила и не пускает. Организм, видать, от ужаса онемел, сердце и разорвалось. С войны живой, хоть и без руки, пришел, а тут – хлоп, и нет человека. Такая вот глупая смерть. Так что, пацаны, не спорьте понапрасну и не бахвальтесь. Ну, все на сегодня. Марш по домам.

Мы засобирались, вышли на порог сторожки, и я спросил Коляна: «А я так и не понял с чего он так испугался? Ты понял?» «Ну чё, понятно… От разрыва сердца…» «Я не про то: кто его из могилы за шинель держал?»

– Про что вы там, пионеры, шепчетесь? – раздался голос деда.
– Ну, мы это… Кто же его за шинель держал?
– А-а-а… Все! Ясно! Коммунизма не будет… Хоть вы и навсегда готовы. Последнее объяснение для двоечников из кружка «умелые руки». Когда мы Федю нашли, у него угол шинели был Самсоновой финкой пробит и к земле приколот. Он, значить, как до могилы дошел, нож воткнул, а при этом не заметил, как собственную шинель к могиле пришил. Обернулся назад идти, а шинель кто-то держит! Вот и испугался. Вот чего бывает, братцы, в жизни. А в смерти, дети, ничего не бывает, – только смерть, прости Господи… Все, пацаны, пока, ноаптя бунэ, сомн ушор.