В минувший вторник Еврейская Община Молдовы показала последний спектакль Маши Машковой “Надеждины”, основанный на личном дневнике ее прапрабабушки. Locals.md посмотрел его и делится впечатлениями.

Октябрь для кишиневцев выдался удачным в смысле театральной жизни. Сразу два больших проекта представили в молдавской столице россияне. Проект Teal Hous Ивана Вырыпаева и его жены Каролины Грушки (знакома зрителю по работе во “ВНУТРЕННЕЙ ИМПЕРИИ” Дэвида Линча) показал на трех языках авангардный и устремленный в будущее (или в вечное?) спектакль “Mahamaya Electronic Devices“.

Маша Машкова представила основанную на истории ее предков постановку “Надеждины” — этот проект, напротив,  сюжетно обращен в прошлое, но говорит при этом и о настоящем. Эта почти одновременность премьер — один спектакль условно “мужской”, другой условно “женский” — заставляет невольно вспомнить о двойной премьере “Оппенгеймера” Кристофера Нолана и “Барби” Греты Гервиг летом. Речь не о противостоянии, а двух взглядах на мир. Спектакли Teal Hous и Маши Машковой — очень разные эстетически работы, возможно, ориентированные на различные аудитории, но при этом обе удачные в той модели театрального искусства, в которой они сделаны.

photo credit @shendlcopitman

“Надеждины” отправляют читателя в Кишинев начала ХХ столетия и рассказывают историю знакомства прапрабабушки и прапрадедушки актрисы на окраине империи накануне ее краха. Как мы помним из завязки, Меланья Севрук работала здесь корректором в типографии. Сюда же судьба забросила и ссыльного социал-демократа Евгения Зеленского, который скрывался под псевдонимом “Лев Надеждин”. Меланья Севрук вела дневник, в котором рассказала об истории знакомства с ссыльным. Машкова сама работала с дневником Меланьи, оставила из него 37 страниц, которые затем ее брат, драматург Арсений Фарятьев, проживающий в Нью-Йорке, и превратил в пьесу.

Сценографически моноспектакль богат в выразительных средствах. Его создатели максимально задействуют их, чтобы произвести впечатление на зрителя, и у них это получается. Сама Машкова играет обоих предков, ловко перетекая между ролями и полами. Она то сама Меланья, то Надеждин, а иногда от ее прапрадеда остается на сцене только голос. Театр теней здесь соседствует с видео и анимационными вставками (дизайнер спектакля — Лиза Иршай), а они в свою очередь — с удачным музыкальным оформлением. Музыка Анны Друбич, легкая и современная, добавляет интонации спектакля исключительно сильные эмоциональные ноты. Удачным кажется ход режиссера Егора Баранова “сшивать” места действия (Бессарабия, Россия, Европа) посредством езды героини на велосипеде — этот своеобразный монтаж вносит в тело спектакля мощную динамику. А когда уж героиня, садясь на велосипед, надевает вполне себе современные наушники, становится понятно, всё это здесь не просто так.

Рассказанная зрителю история — очень русская во всех смыслах. Она прочно увязана в культурном коде, представляя собой частную историю на фоне политических катаклизмов (мы читали об этом и у Толстого, и у Пастернака, и у многих других). Взгляд русской культуры на мир (по сравнению, скажем, с культурой европейской) — это во многом взгляд… женский, мужчина здесь подчас остается за кадром, по-настоящему непознанным. Об этом очень хорошо писал еще Николай Бердяев: «…все мужественное, освобождающее и оформляющее в России было как бы не русским, заграничным, западно-европейским, французским или немецким, или греческим в старину».

Однако пресловутый “женский взгляд” здесь работает и как прием остранения — за кадром остается и вся политическая борьба империи, сторонников и противников ее режимов, но именно это позволяет нам бросить критический взгляд на реальность, подчеркнуть важность частной жизни перед политической, маленьких тем и вопросов перед глобальными. И вся эта ваша борьба, вся эта империя и важность ее гибели или сохранения оказываются неважными на фоне сломанных государством жизней. Государство — самое холодное из чудовищ, сказал один умный человек. Это актуально и для спектакля Машковой. Еще одна принципиальная важность русского культурного когда в том, что человек здесь почти всегда оказывался продавленным государством, оно нависало над ним Домокловым мечом, левиафаном, если хотите, и этот левиафан всегда пожирал и пожирает людей.

Рассказывая историю своих предков, Машкова говорит, конечно, не только и не столько о начале ХХ века, но и о дне сегодняшнем. В работе много параллелизмов и отсылок к судьбе современной России с ее новыми революционерами и реакциями, политзаключенными и эмиграциями… Так, сцена обысков, поданная как видео, намеренно сделана как документальная съемка, и перед зрителем — силовик современной России, а не конца девятнадцатого столетия.  Прошлое и настоящее страны оказываются в очередной раз неотделимыми друг от друга. И в этом смысле “Надеждины” — и про пресловутую российскую “стабильность”, и про обреченность кода русской культуры как таковой — в этой стране ничего не меняется, последующие поколения повторяют судьбу предыдущих, у них нет шанса на изменение участи, и — так будет вечно, без надежд на прогресс… Кто виноват и что делать? Вина ли это культурного года, российского государства как такового, обреченной модели не-развития, перенятой у Византии? Вопросы, вопросы, вопросы.

Очень сильным оказывается финал, который опять же с точки зрения “женского взгляда” опровергает политический идеализм любого рода. Вера и борьба все равно приводят нас к тому, против чего мы боролись: цари меняются лениными, ленины — сталиными, сталины — путиными, и вовсе не важен цвет режима и его идейная “начинка”. Это — Россия.

Последние слова героини невольно подталкивают к мысли, что человеку уже все равно, жить ли при этом -изме или при другом, ему попросту нужно прожить его крохотную жизнь с маленькими радостями — не отправляя близких на войну или не провожая их в тюрьмы, не уезжая в изгнание на чужбину, не становясь “предателями” и “врагами народа” в своей стране… И в этом смысле “Надеждины” — в том числе и для жителей Молдовы — оказываются зрелищем небесполезным. Не о государстве думайте, а о человеке. Поменьше политики, пожалуйста, побольше жизни. Мы — устали. И — точка.