Алексей Матеевич. «Осень»
(Очерк из бессарабской жизни)
Над спящим селом, нарушив молчание ночи – голубой, дымчатой, осенней – взвилось громкое молодецкое гиканье. По улице шли веселые, бойкие парни, и ночь, вместе с луной, чей призрачный свет едва пробивался сквозь туманную вуаль облаков, казалось, вздрагивала от испуга. Возгласы сменялись длинными песнями. Песни парней врывались в осеннюю мглу и улетали далеко-далеко, в ту сторону, откуда только к весне возвращаются перелетные птицы.
photo: Sergey Barancean
Ночь была красива в своей сумрачной печали, и красиво звучали в ней голоса веселых парней. Песни как нельзя лучше подчеркивали сонную ночную грусть, будто это были песни самой ночи. Казалось, она слушает их в шелесте листьев, падающих с деревьев и пытающихся улететь вслед за легким, печальным ветром.
После жалобных, как ветер, песен опять начиналось веселое молодецкое гиканье… Так гуляли парни до самой зари. Знобкое утро пробуждало людей, и село оживлялось гомоном осенней работы, в то время как рассветное небо меняло свои чудесные цвета.
Осень выдалась красивой и щедрой, лето было урожайным, и крестьяне радостно собирали кукурузу, давили виноград и пили молодое вино. Ни один день не проходил без свадьбы. В воздухе не умолкали звуки скрипок и свирелей, а земля сотрясалась от плясок все тех же веселых и бойких парней. Солнце улыбалось, обдавая теплыми лучами пестрые свадебные сборища.
В один из таких осенних дней, который следовал за лунно-дымчатой ночью, тревожимой возгласами и песнями парней, папаша Думитру Путинэ встал с первым проблеском зари. Это был еще не старый человек, среднего возраста, с лицом всегда выбритым и живым, но в черных его волосах уже пробивались серебряные нити, свидетельствуя о том, что возраст его все более склоняется к почтенному. В селе Думитру Путинэ знали как человека трудолюбивого, честного и степенного.
Папаша Думитру Путинэ быстро подошел к спящей жене, матушке Замфире, и резко сказал:
– Вставай, старуха, хватит спать. Все село уже на ногах, только ты спишь. Вставай быстрее, говорю, кукурузу надо чистить. Какие вы ленивые, ты и твой сын, о Боже мой, Боже!
Матушка Замфира проснулась и зло посмотрела на мужа. Она, не в пример ему, любила поспать, и это было причиной их частых перебранок. Лень матушки Замфиры выводила папашу Думитру из себя, и в селе очень удивлялись, что такой рассудительный и общительный в кругу односельчан человек, почти каждый день ссорится с женой. Матушка Замфира, помимо того, что была не очень проворная в работе, имела злой язычок и любила посудачить о том о сем, так что сплетни благодаря ей быстро разносились по всему селу. Из-за этого папаша Думитру терял последние капли уважения к жене, согласие между ними проявлялось все реже, а повод для очередной перебранки – все чаще. Вот и сейчас папаша Думитру не скрывал раздражения.
– До чего же твой сын весь в тебя, старуха,- ворчал между тем папаша Думитру – Оба увиливаете от работы, как черт от ладана. Одна дрыхнет до обеда, а другой ночи напролет болтается по селу, дразнит собак и не дает спать девкам… Ох, бедная моя голова, какой оболтус этот парень! Лучше бы умер он в колыбели, чем видеть его неприкаянным болваном… Ох, какие же вы оба бездельники нерадивые…
Замфира до поры до времени хмуро молчит. Она ходит по комнате, убирая постель, старая, худая, с измятым лицом. Прохладный утренний свет скупо пробивается через маленькое окошко. Наконец ее терпение лопается, и она обрушивает на Думитру лавину упреков:
– Господи, что с тобой? Что ты привязался ко мне и нашему Петрицэ? Что мы тебе сделали? Собираемся тебя со свету сжить? Украсть твои деньги из ящика? Или подсунуть тебе отравленного вина?
– Совсем спятила старая! Помолчи, прошу тебя, не распускай свою ветряную мельницу, это не приведет к добру, ты меня знаешь; Помалкивай, говорю! Сколько раз твержу тебе, что лень и перед богом и перед людьми – самый большой грех. Что же ты еще и огрызаешься? Сама знаешь, какие вы работнички, ты и твой Петрицэ!
– Какие работнички! Только и слышишь:-работа, работа! Совсем извел меня своими придирками! Если я такая ленивая, почему ты выбрал себе более работящую? Весь день бегаю туда-сюда, а он же и глаза мне колет, будто зря его хлеб ем.
– Замолчи, старуха. Ступай, разводи огонь. Солнце вот-вот взойдет, и нужно браться за кукурузу… Я тебя ох как хорошо знаю! А твой бездельник все болтается невесть где ему даже ночи мало, все бы только шататься без толку…
– Бездельник! Откуда только ты взялся такой проворный? Парень у нас как парень: послушный, красивый, без дурных привычек. Почему же ему и не погулять, если он парень? Не сидеть же сиднем дома, как некоторые, с трубкой в зубах. Может, даст Бог, женится этой осенью, как и другие парни. Что ты все ругаешь его, не оставишь в покое!
– Женится, как же…- говорит Думитру, и в его голосе слышится сомнение.- Такой женится… Приведет какую-нибудь на печку, такую же, как сам и, пожалуйста, принимайте ее… Молчи уж, хоть не говори пустое.
– Пусть хоть десяток приводит, я их на порог не пущу.
– Это мы еще посмотрим… Я тебе вот что скажу: если и случится такой грех, ты не очень-то задавайся. Сама будешь виновата – во всем потакаешь ему, этому висельнику.
– Тебе, старый, одни глупости мерещатся.
– Ладно, хватит болтать, надо браться за работу. Вот и солнце уже выглядывает.
photo: Sergey Barancean
С первыми солнечными лучами, длинными, острыми, как стрелы, Думитру Путинэ вошел в загон, чтобы посмотреть на свою живность. А примерно через час из дымохода уже поднимался серый дым, растворяясь в голубом воздухе раннего утра. Матушка Замфира готовила мамалыгу. Село медленно просыпалось, и в утренней прохладе начинались осенние работы.
– Ты где пропадал, мерзавец? – спрашивает папаша Думитру у Петрицэ. Парень пришел с гулянки такой пьяный, что с трудом держится на ногах. Глаза его, маленькие, черные, влажно поблескивают. В них застыло выражение испуга, словно Петрицэ не понимает, где находится. Волосы растрепались. Папаша Думитру и матушка Замфира сидят на гумне и чистят кукурузу. Отец смотрит на, сына сурово, а мать притворяется, будто ничего не замечает, все внимание – кукурузе. Петрицэ молчит, будто воды в рот набрал.
– Ну, старая,- папаша Думитру поворачивается к матушке Замфире,- полюбуйся на своего сынка. Вот он какой красивенький да послушненький… Такой он тебе нравится? И никаких в нем пороков, а? Ну а пьянство, как ты считаешь, это порок или не порок?
– Ты, мерзавец! – говорит папаша Думитру сыну.- В твоем возрасте я позволял себе разве что глоток вина и никогда не напивался до чертиков. Родители держали меня в строгости, и никто из них не покрывал моих проделок, как это делает твоя мамаша. Тебя хоть ругай, хоть не ругай, бей – не бей, все одно. Не доходят до тебя ни слово ни кнут. Ты хуже скотины. Скотина понимает – если ее бьешь палкой или кнутом, то идет и работает, а тебя сколько я ни наказывал, а человеком так и не сделал. Не в меня ты пошел, весь в мать…
– Да оставь ты его, хватит издеваться над дитем. Бедный парень слова доброго не слышит, кроме ругани… Иди, Петрицэ, иди, сыночек, ложись. Видишь, отца лихорадка трясет. Петрицэ, пошатываясь и бормоча что-то невразумительное, медленно направляется к дому. Папаша Думитру провожает его сердитым взглядом и кричит вслед:
– Сгинь с моих глаз. Пьяным видеть тебя не хочу!
photo: Sergey Barancean
Осенний день выдался пасмурным. Над домом по серому бесконечному небу ползли свинцовые тучи, и казалось, что они вот-вот обрушатся и придавят собою все. В пасмурной тишине не слышно было других звуков, кроме перезвона церковных колоколов. Их звон, перекатываясь, улетал вдаль и угасал в пожелтевших полях, где бродили овечьи отары. Обратно, из бесконечности полей и небес, доносилось протяжное карканье вороньих стай. И вопреки хмурому небу и вороньему гаму над селом витал свет праздника. По широкой дороге, ведущей прямо к церкви, шли нарядные, пестрые группы людей. В толпе выделялись хозяева, люди зажиточные. Было много пожилых людей и девушек. Хозяева шли степенно, солидно. Девушки, одетые в голубые и зеленые платья, украшенные красными и розовыми лентами, те прямо порхали, взбудораженные сознанием того, что ждет их чуть позже, когда люди будут возвращаться из церкви и в селе начнутся танцы.
Парней на дороге к церкви почти не видно. Парни в обнимку гуляют по улицам села, куpят, перебрасываются шутками и ждут той минуты когда закончится церковная служба и начнется веселое осеннее празднество.
Не успел затихнуть колокольный перезвон, как на дороге появилась пестрая толпа цыган. Из церкви вышла обвенчанная пара и в окружении односельчан, под музыку звонкого свадебного марша, исполняемого на цыганских скрипках, свирелях и бубнах, направилась к дому жениха. У ворот обвенчанных поджидает группа подростков. У каждого в руках кружка с водой. Когда жених с невестой проходят мимо подростков, те выплескивают на них воду – пусть будущей жизни убегает от молодоженов нужда, как сбегает с их одежды вода. Жених извлекает из кармана горстку серебряных монет и бросает их в толпу ребятни, которая, возбужденно толкаясь, отыскивает их в дорожной пыли.
Люди солидные и зажиточные из церкви расходятся по домам. Многие идут в гости к родственникам и друзьям, чтобы выпить по стаканчику-другому вина.
Папаша Думитру строго придерживается всех сельских обычаев, унаследованных от предков. И потому прямо из церкви он направляется к куму Гаврилу посидеть, такое уж это праздничное дело,- побеседовать на завалинке. Папаша Гаврила, человек гостеприимный и добросердечный, живет на одной магале с папашей Думитру. Они давние, закадычные друзья. Понятное дело, такого доброго гостя как Думитру, папаша Гаврила принимает не на улице, а приглашает его в каса маре, гостиную. Там он сажает гостя в красном углу за большой стол, на котором уже стоит довольно объемистый графин с красным вином. Вино еще мутное, молодое, но очень хорошее. Рядом с графином стоят два стакана, не так чтобы уж очень большие, но и не совсем маленькие.
Папаша Гаврила степенно наполняет их. Хозяин и гость, повернувшись глазами к иконе, крестятся, как и подобает добропорядочным христианам. Потом Думитру говорит:
– Ну, пусть с Божьей помощью будет этот день для нас хорошим, да благословит нас Всевышний, нас и всех добрых христиан, чтобы жили мы во здравии, а в следующем году вот так же порадовались стакану доброго вина. Да поможет нам Христос, кум Гаврила и кума Докица.
– Дай Бог,- отвечают в один голос кум и кума. Папаша Гаврила и папаша Думитру выпивают вино. Докица, жена Гаврилы, женщина еще красивая, полненькая, к вину не притрагивается. Только изредка, когда приходится бывать на свадьбах или крестинах и не поднять стакан вина нельзя, она прикасается к нему губами. По этой причине Докица в застольной беседе не участвует, сразу же уходит на кухню готовить еду, а в каса маре продолжается спокойный задушевный разговор, сдобренный молодым осенним вином и приправленный добродушными молдавскими шутками. Глаза у кумовьев поблескивают, голоса все больше веселеют, все чаще слышатся шутки. А красное вино все убывает и убывает из графина…
Так, посидев за столом, откушав превосходного куриного супа, Искусно приготовленного кумой Докицей, папаша Думитру встает из-за стола, благодарит Бога, кума Гаврилу, куму Докицу и говорит:
– Ну, люди добрые, теперь пора домой, выспаться по-царски, отдохнуть, как-никак воскресенье сегодня. Оставайтесь здоровыми, и такими я хотел бы видеть вас всегда, пока я, грешный, живу на этом свете.
– Будь и ты здоров, кум Думитру,- отвечают в один голос папаша Гаврила и матушка Докица. Думитру надевает кушму и уходит домой. Подходя к дому, он слышит какие-то голоса, среди которых выделяется голос матушки Замфиры. «Что за черт,- думает папаша Думитру,- с кем это еще сцепилась моя неугомонная женушка?» И хотя в его голове бродило молодое вино, сразу мелькнула мысль: «Неужели наш висельник напроказничал?» Папаша Думитру поспешил войти во двор со стороны гумна. И тут же наткнулся на троих: мамашу Замфиру, Петрицэ и Марицу, дочь Василоаи. Матушка Замфира говорила с ними резко, все более и более распаляясь. Петрицэ молчал, а его глаза, как и в тех случаях, когда он бывал пьян, смотрели с недоумением. Казалось, он ничего не понимает из того, что сейчас происходит перед ним. Стоит и бессмысленно хлопает глазами. Марица, хорошенькая, стройная девчонка, одетая более чем скромно, плачет, закрыв лицо руками.
– Чего ты сюда приплелась? – громко спрашивает матушка Замфира, не замечая вошедшего во двор папашу Думитру.- Чего тебе здесь надо? Забыла что-нибудь? Или одолжила нам денег, и мы тебе не возвращаем их? Чего тебе надо?
Лицо матушки Замфиры раскалилось от гнева. Острый нос будто еще больше заострился. Какое-то время проходит в молчании. Глаза матушки Замфиры горят, будто угли. Она похожа на хищную птицу, готовую наброситься на маленького беспомощного ягненка. Вот-вот вцепится в бедную Марицу. А Марица все плачет, плачет горько, и невозможно разобрать слова, которыми она оправдывается, рыдая.
Наконец она берет себя в руки и, подавляя рыдания, говорит, жалобно растягивая слова:
– К баде Петрицэ пришла-а… Оф, Боже мой, Бо-о-же… К ба-а-де Петри-и-цэ пришла… Оф…- и опять рыдания.
Матушка Замфира делает вид, будто ничего не понимает:
– Что такое? Отвечай по-людски, что сделал тебе бадя Петрицэ? Прогнал с танцулек или что?
Молчание. Петрицэ глядит в сторону, слов, но его не касается, ни плач девушки, ни остальное вокруг. Думитру стоит, прячась за угол дома и едва удерживаясь, чтобы не выйти к ним.
Но вот, наконец в сплошной мешанине рыданий и слов Марицы начинает проявляться какой-то смысл, который пронзает сердце папаши Думитру.
– Опозорил меня… летом… теперь надо мной все село смеется… Оф, Боже… что же мне теперь де-е-лать?
– Кто тебя опозорил? Кто опозорил? Петрицэ?! Мы?! – матушка Замфира обрушивается на девушку таким потоком слов, что из него трудно что-либо понять.- Мы? Он? Нет! Ты, ты! Сама! Вон отсюда, подлая, проклятая! Не Петрицэ, а ты! Ты!
Но вот и Петрицэ подал голос. Выйдя из долгого и тупого молчания, он говорит, растягивая слова:
– Ну что ты ко мне привязалась? Иди ты к черту, я сейчас погоню тебя отсюда палкой, так что забудешь, чья ты!
Услышав это, папаша Думитру не в силах больше удержаться. Быстро выходит из-за угла и кричит во весь голос:
– Замолчи, чертова мельница! И ты молчи, подлец! Нашкодил, а теперь в кусты? Вот каким умным воспитала тебя твоя сумасшедшая мамаша! А у тебя, чертова балаболка, еще и язык поворачивается кричать? Разве не по-моему вышло? Не приволок тебе сыночек твой, красивенький да послушненький, невестку на печку? А теперь ты ее клянешь, поносишь почем зря! Чем провинилось бедное обманутое дитя?
Матушка Замфира смотрит на папашу Думитру, и непримиримая вражда сверкает в ее горяших гневом глазах:
– Откуда тебя черт принес именно сейчас? Что ты нос свой суешь куда не надо! Я и без тебя знаю, как делаются такие дела! Не мельтеши перед моими глазами. Вот уже люди во двор заглядывают!
И в самом деле, у забора, у ворот уже собирались млад и стар, с любопытством следя за тем, что творится в доме Думитру Путинэ. А он, на мгновение замолчав, снова заговорил, но спокойнее:
– Гм, как же людям не собираться, если ты делаешь из меня и моего дома посмешище. Можешь взять в толк? По твоей милости дошел на старости лет до такого позора… У тебя еще хватает наглости говорить? – папаша Думитру опять взрывается громкими гневными словами.- Что, старая, муж я тебе или кто? Ты и твой сынок такое вытворяете, что все село слышит, а еще хотите, чтобы все было шито-крыто, чтобы даже я ничего не знал! Видали таких!
Ссора продолжается. Она, то утихает, то вспыхивает с новой силой. Голоса звучат в наступающих вечерних сумерках, в шуме ветра, который взлетает над селом и уносится в пустынные поля. Все больше народа толкается у забора папаши Думитру. Высокие акации раскачиваются во все стороны. С черных тонких ветвей слетели пожелтевшие листья, но кое-где еще удерживались зеленые.
Петрицэ и Марица стоят, невесело глядя в землю. Ссора не утихает. И в тот самый момент, когда она, кажется, достигла вершины, все слышат мирный и веский голос:
– Что случилось, люди добрые? – спокойно спрашивает палаша Гаврила – ваши голоса слышно даже в моем доме. Кум Думитру, кума Замфира, скажите, любезные, что за недоразумение? Почему я вижу здесь эту девочку?
Матушка Замфира бросается к куму Гавриле и пытается рассказать ему, что произошло. Ее слова, перемешанные с руганью, беспорядочно теснят друг друга так, что ничего невозможно понять. Папаша Думитру отталкивает ее, и она чуть не падает, а сам рассказывает куму Гавриле о том, что случилось. Папаша Гаврила внимательно выслушав кума, наставительно говорит:
– Ну, кумовья, что же вы ссоритесь из-за пустяков? Не стоит, дорогие, ей-богу, не стоит это такой ссоры. Ну, случился грех, теперь дело нужно поправить, чтобы все было в порядке. К чему все эти разговоры, чтобы все село слышало? Не надо. Парень, если знает за собою вину, пусть повинится, не важничает. Разве вы не видите, что творится с бедной девушкой, как она плачет. Где ей теперь спрятать свой стыд и позор?
– A в чем ему признаваться, если он ничего не знает? – не унимается мамаша Замфиpa – Сама пристала к нему, чтоб ей в огне гореть, как репей к овчине. Откуда ты взялась на нашу голову? Наш Петрицэ не такой полоумный, чтобы путаться с такой оборванкой. Она же нищая! – кричит матушка Замфира, брызгая слюной на кума Гаврилу. – Что она имеет? На голове лысого больше волос, чем у нее приданого. Что оставил ей покойный отец? Шиш! Как может на ней желаться Петрицэ -хозяйский сын! Как же, так он и позарится на нищенку!
А папаша Гаврила будто и не слышит ее, спокойно продолжает свои мудрые наставления:
– С кем в жизни не случилось такое, как у вас? Только тот, кто не жил, не видел такого. И нужно не ссориться, а принять все как должное, хотя у девушки и нет приданого. Что за важность? Были бы они здоровы, а богатства сами наживут. Эй, кума Замфира, уймись, полно ругаться, вон сколько людей собралось у ворот, стыдно. Свои разговоры прячьте в своем доме, зачем ссориться на улице? Ну, кума, давай руку – и дело с концом. Известно, даже худой мир лучше доброй ссоры.
Но матушка Замфира не может успокоиться вот так, сразу. Язык у нее еще дергается во рту, она нервно взмахивает руками. Папаша Думитру, которого слова кума Гаврилы успокоили, говорит:
– Вот и я толкую, это дело надо закончить миром и ладом, но моя неугомонная…
– Кума Замфира, ну замолчи наконец, никогда не думал, что ты такая безрассудная. Петрицэ, ну-ка признавайся – нашкодил?
Петрицэ стоит, вконец смущенный. Помолчав, говорит:
– Я – не знаю… может, и был когда-то этот грех… не знаю.
– Ну, ладно, ладно, дайте ваши руки, поцелуйтесь… Целуйте руки родителям… Эй, вы, уходите от забора,- поворачивается папаша Гаврила к зевакам.- Уходите отсюда! Как же, уйдут они.
Папаша Гаврила берет Петрицэ за руку и подводит к Марице. Молодые несмело целуются.
– Так, это совсем другая петрушка! А теперь, кума Замфира, бери кувшин и ступай в погреб за вином. Петрицэ обручается с Марицей.
Матушка Замфира мечет в кума Гаврилу злые взгляды, но деваться уже некуда. Все заходят в дом, на улице воцаряется спокойствие, только слышен шум ветра. Любопытные расходятся. В комнате Петрицэ и Марица становятся на колени перед Думитру и Замфирой, целуют им руки. Затем целуют руки папаше Гавриле. А Думитру говорит:
– Ну, дети, сейчас вы обручаетесь на всю жизнь. Дай бог, чтобы была она у вас красивой, богатой, мирной, живите в любви и согласии. Да благословит вас Господь… Замфира, где же наше вино? А ну быстрей в погреб!
Замфира берет кувшин и выходит. Папаша Гаврила обнимает молодых, целует каждого в лоб и говорит с доброй улыбкой:
– Вот, дорогие мои, стали вы женихом и невестой, будет у вас свой дом, свое гнездо. Живите хорошо, мирно, потому что согласие- главное богатство в семье. Будете жить дружно – и в доме вашем будет достаток. Прислушайтесь к моим словам – и вам не придется потом жалеть. Живите, копите нужное в доме, растите детей – и доживете до глубокой старости. А пока вот вам подарок на обзаведение своим хозяйством. Неизвестно, придется ли мне танцевать на вашей свадьбе, но пока возьмите, не отказывайтесь.
Папаша Гаврила достает из кошелька десять золотых рублей и вручает их Петрицэ. Входит мамаша Замфира с вином. Теперь уж веселье на всю ночь.
На смену дню пришли осенние сумерки. Узкая полоса заката горит ярко-красным пламенем. Ветер усиливается. Вороний грай носится над селом, над окрестными полями, словно печальная осенняя песня.
источник: moldova-online
фотографии: Сергей Баранчан